Шахматная партия Дерини
Бронвин шла по направлению к месту погребения своей матери.
Все же она должна признать, что иногда пользовалась своими способностями, чтобы усилить свои зрение, слух и обоняние, когда это было необходимо. А однажды она установила мысленную связь с Кевином. Но это было давно. Они были юны и их страсть к чему-то запрещенному, необычному, превышала страх перед наказанием, которое должно было последовать, если бы их уличили в этом.
Иногда она призывала птиц к себе на руки, чтобы кормить их. Но делала это только тогда, когда была полностью уверена, что ее никто не видит. Что плохого в такой магии? Как они могут считать это злом, грехом? Они просто завидуют – вот и все!
Когда Бровин пришла к такому выводу, весьма неприятному для людей, она вдруг увидела человека, идущего навстречу к ней по дорожке сада. По ослепительно белым волосам и серому камзолу она безошибочно узнала архитектора Риммеля.
Когда они сблизились, он отступил в сторону, чтобы пропустить ее, и низко поклонился.
– Моя леди, – пробормотал он, когда она проходила мимо.
Бронвин дружески кивнула ему и продолжала путь.
– Леди, можно мне поговорить с вами? – спросил Риммель, идя за ней на расстоянии нескольких шагов.
Он снова поклонился, когда она повернулась к нему.
– Конечно, магистр Риммель. Почему бы и нет?
– Мадам, – сказал нервно Риммель, снова кланяясь. – Мне бы хотелось знать, как вам понравились планы перестройки дворца в Керни. У меня не было возможности спросить вас раньше, но я должен знать ваше мнение, ведь, может, придется что-либо изменить.
Бронвин улыбнулась.
– Спасибо, Риммель. Мне очень понравились ваши планы. Может, мы встретимся завтра, чтобы поговорить об этом? Менять я ничего не хочу, но я благодарна вам за вашу заботливость.
– Вы очень милостивы ко мне, – прошептал Риммель, снова кланяясь и пытаясь скрыть радость от того, что она говорит с ним. – Могу… могу я вас сопровождать? Уже становится холодно. В Кулди рано становится сыро.
– Нет, благодарю вас, – ответила Бронвин, покачав головой и потирая руки, как будто ей стало холодно от одного упоминания о сырости.